Алена Чубарова, Ирина Егорова

МОРСКАЯ ТРОПА

Литературный спектакль по записным книжкам и фрагментам прозы М.И.Цвеаевой.

На сцене старый чердак, паутина, пыль; на стене висит карта с маршрутом Гавр – Ленинград. Входят четверо, осматривают чердак. На стене календарь с датой «12 июня.1939 год». Под ногами валяются старые  тетрадки, кто-то поднимает одну, стряхивает пыль, заглядывает в неё, читает: «…послушайте, ещё меня любите за то, что я умру…», другие тоже поднимают, оттряхивают, читают: «Время, я тебя миную…», «…тысячу вещей нужно записать. Пишу стихи, выдумываю судьбы, воспламеняюсь…». Одна из пришедших подбирает книжку с картой, сравнивает две карты, читает:

ОДНА ИЗ ПРИШЕДШИХ. Пароход «Мария Ульянова, 16 июня 1939 года. 10 часов 15 минут вечера. (Гудок парохода.) Только что переставили часы на час вперёд и только что село солнце – ещё всё небо малиновое. (Шум моря, ветер). Занося ногу на сходни, я ясно сознавала: последняя пядь французской земли.

Одна из пришедших находит на полу браслет, примеряет его на руку.

Издалека вдруг возникает французская музыка, речь провожающих:

КТО-ТО. Bon voyage! Je t'attendrai, Francois! Soyez prudent! Salut a la famille! N'oublie pas le souvenir pour moi! (Бон вуайяж! Жё татандр, Франсуа! Суайе прюдан! Салю о фамий! Нублипа лё сувенир пур муа!)

РУССКАЯ РЕЧЬ. Напиши! Обязательно напиши!

Начинается качка, сначала на месте, потом по всей сцене

ГОЛОС.   В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,

Не вынеся тягот, под скрежет якорей,

Мы всходим на корабль – и происходит встреча

Безмерности мечты с предельностью морей.

Ветер, волна, прибой, качка.

НАДЕВШАЯ БРАСЛЕТ (читает дневник МАРИНЫ). Испанцы еще до отхода парохода танцевали. Одного я застала в музыкальном салоне, где временно лежали наши вещи, за разрезанием моего Экзюпери «Планета людей» – глава «Люди» изуродована. Взяла из рук.

ОН. Вы осторожнее! Испанцы легко обижаются!

МАРИНА. Я тоже легко обижаюсь.

Девушки завязывают Марине глаза, раскручивают её, забирают тетрадку, начинают играть в жмурки, позвякивая колокольчиком, хлопают в ладоши.

РЕДАКТОР (читает по тетрадке)

О, странная игра с подвижною мишенью!

Не будучи нигде, цель может быть – везде!

Игра, где человек охотится за тенью,

За призраком ладьи на призрачной воде…

Малейший островок, завиденный дозорным,

Нам чудится землёй с плодами янтаря,

Лазоревой водой и с изумрудным дёрном.

Базальтовый утёс являет нам заря.

Так старый пешеход, ночующий в канаве,

Вперяется в Мечту всей силою зрачка.

Достаточно ему, чтоб Рай увидеть въяве,

Мигающей свечи на вышке чердака.

(Марина зажигает спичку)

УЧИЛКА. Какая чушь! Ну, кто же так переводит Бодлера? Нет… нет, это не Бодлер. (Сдёргивает с глаз Марины повязку, отдаёт тетрадку. Люди начинают разглядывать линии на ладони, сличают свои ладони с другими)

МАРИНА. Сейчас уже не тяжело. Сейчас уже – судьба.

Пароход отошел в 7 ч. 15 мин. Единственный, кроме нас, русский пассажир, пожилой, седой, здоровый, воскликнул: — Теперь уж никакая сила не остановит. – Все подняли кулаки.

(Все разглядывают линии на ладонях, медленно сжимают и разжимают кулаки, глядя на  руки, говорят, будто передают по секрету)

Душа наша – корабль, идущий в Эльдорадо.

В блаженную страну ведёт – какой пролив?

Вдруг, среди гор и бездн, и гидр морского ада –

Крик вахтенного:

МАРИНА – Рай! Любовь! Блаженство! Риф!

ОН (Он берёт кофейник с водой, переливает воду в её кофейник). Какое счастье, что мы за одним столом, что мы можем оба заказать кофе. И что нам обоим дадут – тот же самый, из одного кофейника, в две одинаковых чашки. Ведь это роднит? Это уже связь? (Девушки забирают у них кофейники и переливают воду в чашки и обратно, вода становится всё горячее.) А вы ведь могли оказаться в Сибири? А я – в Сербии?

МАРИНА. Встреча должна быть аркой. Не в упор, иначе лбом сшибёшься, а радугой, чтобы действительно встретиться. Для нашей встречи нам нужно отойти очень далеко, может быть, немножко оступиться в небытие.

ОН. Умны, умны, не ум, а умище – а всё-таки женщина!

ОНА. Я вам никогда не обещала быть мужчиной.

ОН (подбирает её тетрадь, читает). Я живу, как другие танцуют: до упоения – до головокружения – до тошноты. Я знаю, кто я. Я – танцовщица души!.. (Девушки, не выдержав, бросают горячие чашки и кофейники.)

ОНА. Чем так гладить тетрадь, которая ничего не чувствует, не лучше ли было бы погладить мои волосы? (Он смеётся) Вам не хочется?

ОН. Нет, мне это было бы очень приятно, у вас такие хорошие волосы, но я, читая ваши стихи, читаю их двояко: как стихи и как вас.

ОНА. Ну, и?.. (Он показывает ей строчку в тетради.) О! Это когда было! Теперь как раз наоборот. Женщина, которая поэт, встречая мужчину, бросает писать стихи и начинает целоваться. Поэт, который женщина, встречая мужчину, продолжает писать стихи и начинает целоваться. Занятие, – которое – впрочем, скоро бросает.

Господи, что я говорю! (Смеются.) Я всё-таки обижена, что вы не хотите меня погладить.

ОН (смеётся и отходит). Безнадёжно распущенная москвичка.

МАРИНА. У меня было имя, у меня была внешность, у меня был дар, – и всё это вместе взятое не послужило мне, повредило, не принесло мне и половины, и тысячной доли той любви, которая достигается одной наивной женской улыбкой.

Он в отдалении читает из той же тетради.

ОН. Искусство сделаться совершенным любовником (наставление юноше). (Она грустно отходит на корабельную койку, а к нему, с интересом  подходят две девушки) 1-ое. В минуты высшего пафоса говорите только имя, женщина в это вложит всё, чего не вкладываете вы. 2-ое. Говорите больше, чем чувствуете, и обещайте больше, чем сдержите: женщине нужны только слова.

ДЕВУШКА. Она же первая их позабудет.

ОН. 3-ье. Говоря: ты моя первая и последняя, вы обкрадываете женщину на всю ревность к вашему прошлому и будущему.

ВТОРАЯ ДЕВУШКА. Говорите уж лучше: ты.

ОН. 4-ое. Прислушивайтесь! – в этом всё искусство любви: женщина всегда сделает во вред себе…

ВТОРАЯ ДЕВУШКА. …и на радость вам.

(Девушки, слушая, хихикают. Марина отрывает листок календаря.)

МАРИНА. Прошлую зиму я к своим сверстникам относилась по-матерински, эту зиму – как бабушка, в будущем году, очевидно, перейду на прабабушку, а ещё через зиму окажусь памятником Пушкина. (Выхватывает тетрадку.)

МАРИНА. Качало 13-го и 14-го, я сразу легла и, не вставая, пролежала полных два дня и ночи, есть мне приносили, читала и много спала, лекарство приняла только раз - 14-го, 0,5 г.; но и до этого не тошнило,. Мура, который весь 1-ый день бегал и качался на носу, на 2-ой укачало, не мог есть, дала лекарство. Испанок укачало – всех, и половину испанцев. - Они всё равно будут есть (сказала бывалая сервиз): есть и рвать – и потом танцевать.

Двое начинают танцевать – Он и Она,  их расталкивает Старушка

МАРИНА. Возвращаюсь откуда-то поздней ночью. Тихо, пустынно, снежно. Вдруг у каких-то ворот костёр и, прислонившись к фонарному столбу, задумчивый милиционер. И тут я вдруг говорю вслух: Умерла Москва. Вдруг слышу за собой шаг – мелкий, мелкий, торопливый.

СТАРУШКА. Дяденька, а дяденька, где мой дом?

МАРИНА. А где вы живёте?

СТАРУШКА. Я к тёте иду, а дом где мой – не знаю.

МАРИНА. Назовите мне улицу, где ваш дом.

СТАРУШКА. Так вы, значит, не хотите сказать, где мой дом.

МАРИНА. Мне уже по-настоящему жутко. Ускоряю шаг. Она бежит рядом.

СТАРУШКА. Дяденька, дяденька, скажите, я уж столько времени ищу!

МАРИНА. Но, милая, я бы с удовольствием, только я ведь не знаю…

СТАРУШКА. И вы, значит, не знаете. И вы, значит, своего дома не можете найти.

МАРИНА. Кошмар. Почти бегу. Старушка отстаёт, голос издалека:

СТАРУШКА. Дяденька, а дяденька…

МАРИНА. Как всё ясно – новая Россия – милиционер у столба, смотрит в огонь – Москва, которая не знает, где её дом – Москва, которая спрашивает дорогу у поэта.

Резко продолжается испанский танец с выкриками, Марина отрывает календарный лист.

МАРИНА (перекрикивая музыку). Вот Северное море проедем – легче будет.

Старушка превращается в девушку, танцует. ОН подходит к Марине.

ОН. О! Это ужасно далёко: сначала на трамвае, потом по железной дороге, и гораздо дольше и дальше, это уже за краем всех… возможностей. Это – без адреса… удивительно, что туда доходят письма. По существу, туда бы должны доходить только одни счета – за шляпу в английском магазине 20 лет назад, или за мою будущую могилу на Ваганькове… А знаете, мы туда возьмём и поедем.

Берутся за руки, смотрят вниз.

МАРИНА. Стоим на какой-то вышке, где – не помню, только очень-очень высоко. И он, с разлёту беря меня за руку, точно открывая со мной мазурку:

ОН. Вас тянет броситься? Вот так, (младенческая улыбка)… кувырнуться!

Честно отвечаю, что не только не тянет, но от одной мысли мутит.

ОН. Ах! Как странно! А я оторвать своих ног не могу от пустоты! Вот так. Интересно, что думает душа после смерти?

МАРИНА. Думает, что ей очень неуютно. Ведь привыкла к телу, всю жизнь прожила. (Звук, нечто среднее между гудком и свистком, Марина отходит, срывает календарный лист.)

МАРИНА. 15-го, вчера, с утра - полный покой, мотор бьет как собственное сердце. События дня: около 3 ч. - слева - Швеция, справа – Дания. Швеция - красные крыши, всё новое, приветливое, игрушечное. Началась она с гор, резкого профиля горы уходящего в море.

Дания – первое впечатление: дремучая. Сероватый сказочный лес, из которого – крыши, старые. Рос лес – и завелись дома. Дания - знак равенства - сказка Ан­дерсена.

Молодая пара под зонтиком, гуляют.

ДЕВУШКА. Революция и Андерсен. – И – вывод: если Андерсена создал Бог, то Революцию – ничего другого не остаётся – создал чорт.

ЮНОША. Р.С.Ф.С.Р. – расфуфырка. Слышал от кого-то.

МАРИНА . Р.С.Ф.С.Р. – расфуфырка.

Двое начинают танцевать ОН зонтиком изображает шлагбаум, за которым – Старушка

МАРИНА. Возвращаюсь с Пречистенки с обедом. Хочется есть, спешу. Под ноги – старуха, старушонка. (Он поднимает «шлагбаум», Старушка вываливается на авансцену)

СТАРУХА. Подайте на хлеб.

МАРИНА. Молча, возмущённо (у меня просить!) Пробегаю мимо.

СТАРУХА. Куда так спешите-то?

МАРИНА. Домой.

СТАРУХА. Молодая ещё домой! Скажите: где живу, туда и иду. – А то домой. – Домой-то попадёшь, небось – не воротишься. (Дует в глиняную свистульку.)

Испанский танец переходит в «яблочко» с песней:

Эх, яблочко, да на тарелочке,

Надоела мне жена, пойду к девочке.

Эх, яблочко, да трёхрублёвое

А нам построить коммунизм – дело плёвое!

(Заговорщицки, потом все вместе, лихо)

Эх, яблочко, куда ты котишься?

А домой попадёшь – не воротишься!

Старушка превращается в девушку и присоединяется к танцу.

МАРИНА. Вечером (каждый вечер) на пароходе танцы и песни, Мур блаженствует, я не хожу, не хочу ему мешать и – не знаю, мне лучше одной. Женщины (испанки) низколобые и с очень громкими голосами. Дети (да и они, и мужчины) похожи на цыган

Мне плохо с людьми, потому что они мне мешают слушать: мою душу – или просто тишину.

АЛЯ. Марина! Вы точно цыганка, которая меня украла.

МАРИНА. Из рая.

АЛЯ. Я это подумала.

МАРИНА. Аля, как ты думаешь, послать мне Ахматовой шаль?

АЛЯ. Конечно, Марина! Ведь вы породы не шальной, а шальной.

МАРИНА (пишет). Дорогая моя шальная порода! Носите, если понравиться. (Себе.) Ахматову ещё ни разу не видела. Переписка с тенями.

РЕДАКТОР. Сумасшедшая.

ЮНОША. Нет, это не она – сумасшедшая, а мы – недошедшие. (Юноша  идёт к Марине.) Я хотел с вами поговорить о прозе…

МАРИНА. Проза – это то, что примелькалось. Мне  ничто не примелькалось… Я никогда не поверю в прозу, её нет. Я её ни разу в жизни не встречала… Когда подо всем, за всем и над всеми – боги, беды, духи, судьбы – какая тут может быть проза! Когда всё –  на вертящемся шаре!?  Внутри которого – огонь!

Юноша в ужасе отшатывается.

МАРИНА. Нынче в 3 ч. был сплошной черный лес и - мы плыли очень далёко - мне показалось стадо, пьющее из моря (!) – конечно, это были дома — или какие-то постройки, я понадеялась: Норвегия! (Географии не знаю.) Оказывается – «остров Готланд» – Земля Бога (Рильке)

Девушка читает Рильке по-немецки. Марина какое-то время слушает немецкую рачь.

МАРИНА. Райнер! Опять читала Пастернака. Тайный шифр. Для публики – безнадежно. А есть другой мир, где эта тайнопись – детская пропись. Горние его читают шутя.

(Шум волны. Марина читает письмо, которое под её диктовку записывает Редактор в углу.)

МАРИНА. Пришло ли солнце? У нас – ни одного солнечного часа. Я хотела бы послать тебе всё солнце, прибить его к небу, которое над тобой.

Вчера вечером я вышла из дому, чтобы снять бельё, ибо надвигался дождь. Я приняла в свои объятья весь ветер, и это был ты. (Они встречаются в середине сцены с распростёртыми руками.) Я не взяла его домой, он остался на пороге, он не вошёл в дом, но едва я уснула, он умчал меня с собой на море. (Оттолкнувшись друг от друга, они разносятся ветром. Редактор запечатывает письмо, отдаёт Ему)

МАРИНА. Первая собака, которую ты погладишь, прочитав это письмо, буду я. Обрати внимание, какие у неё станут глаза.

Девушка читает по-немецки громче.

РЕДАКТОР. Говоря об обновлении как стержне лирики, я не говорю об обновлении своих или чужих снов  и образов, а лишь о возвращении лирических волн при неизменной лирической сущности.

Волна всегда возвращается, и возвращается всегда иною.

МАРИНА. С той же водой – другая волна.

Важно, что волна.

Важно, что вернётся.

Важно, что вернётся всегда иною.

Самое же важное из всего: какою бы иной она не вернулась, она всегда вернётся – морской. (Звук рояля.)

МАРИНА. Нынче, между 5 ч. и 6 ч. - как и вчера в тот же час, явственно и долго - подробно – во всем разнообразии - слышала колокола. На все лады. Очень долго. Гейне — Северное море - не слышал ли и он колоколов?

Странно, что в тот же час, два дня сряду. Я заметила их, когда уже долго слышала. Тогда стала – слушать.

Звучит рояль.

МАРИНА. Я живу, следовательно, пишу – по слуху, то есть, на веру, и это меня никогда не обманывало.

Марина играет пальцами на воображаемом пианино, Редактор в очках читает.

РЕДАКТОР.    Бежать? Прибыть? Беги! Приковывает бремя –

Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит,

Чтоб только обмануть лихого старца – время.

Есть племя бегунов. Оно – как Вечный Жид.

Но истые пловцы те, что плывут без цели:

Плывущие – чтоб плыть! Глотатели широт,

Что каждую зарю справляют новоселье

И даже в смертный час ещё твердят: Вперёд!

Рука Марины попадает в руку мужчины. Музыка прекращается.

ОН. Почему вы даёте руку так, точно подкидываете мёртвого младенца?

ОНА. То есть?

ОН. Да, да, именно мёртвого младенца – без всякого пожатия, как посторонний предмет. Руку нужно давать открыто, прижимать вплоть всей ладонью к ладони, потому что ладонь – жизнь. А не подсовывать как-то боком, как какую-то гадость. В вашем рукопожатии отсутствие доверия, просто обидеться можно. Ну, дайте мне руку как следует! Руку дайте, а не…

ОНА. Так? (Дает Ему руку по-другому.)

ОН (берёт). Так. (Звуки, море.)

МАРИНА. Я выйду замуж за того, кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень.

ОН. Марина! Влюблённые, как тебе может быть уже известно, – глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесёт тебе булыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень.

МАРИНА. Раньше я думала, что глупо быть счастливой, даже не прилично.

ОН. Глупо и неприлично так думать.

МАРИНА. Вчера, 15-го, дивный закат, с огромной тучей - горой. Пена волн была малиновая, а на небе, в зеленоватом озере, стояли зо­лотые письмена, я долго старалась разобрать – что написано? По­тому что – было написано - мне. Я страшно тосковала, что Мур этого не видит. Мур прибежал, сказал:

МУР. Да, очень хорошо. Красиво.

МАРИНА. И опять убежал. (Шум волн.)

МУР везёт корыто на верёвке.

МАРИНА. Если бы ты был царём, что бы ты сделал с богатыми и с бедными?

МУР. Я бы бедных сделал своими слугами, и они работали бы на меня.

МАРИНА. ???

МУР. Сто франков в день.

МАРИНА. Ну, чудно, тогда бы и я пошла к тебе служить. (Гладит его по голове)

МУР. Вы бы у меня служили писарем. (Выкручивается из-под рук, она – над пустым корытом. Мур ищет что-то, потом находит рулон обоев, разглядывает Марину в подзорную трубу. Звук – среднее между гудком и свистком, затем колокольчики.)

МАРИНА. Мне жалко только музыки и солнца.

МУР (издалека). А вас учили, учили музыке и, всё равно ничего не вышло, (в трубу) кроме писателя, которого даже не печатают… не печатают…

К шуму моря примешивается плач китов

МАРИНА. Мальчиков нужно баловать. Им, может быть, на войну придётся. (Теребит клубок верёвки, случайно делая петли.) Живя не временем, времени не боишься. Время – не в счёт.

(Шум волны. Приходит Посетитель, явно мэтр, садится на стул.)

ОН. Надо что-нибудь для вас придумать. Почему бы вам не заняться переводом?

МАРИНА. У меня сейчас есть заказ на Мюссе, но…

ОН. Стихи?

МАРИНА. Нет, проза, маленькая комедия, но…

ОН. Надо переводить стихи, и не Мюссе, а кого-нибудь большого, любимого.

МАРИНА. Но мне так хочется писать своё – это конечно очень смешно, что я говорю, я знаю, что это никому не нужно…

ОН. А это уже плохо – как это никому не нужно…

МАРИНА. Так, никому… Вот замёрзну без дров и зароют, как собаку – без гроба…

ОН. О, Марина! Уж гроб бы я вам достал.

МАРИНА. Лучше бы дров. (Рояль, Марина срывает лист календаря.)

МАРИНА. Нынче, 16-го, опять провожала солнце, село в чистом небе, море его проглотило, и такого пылания уже не было, очевидно –  туча окрашивала.

Балтийское море (если это Балтийское) дивного синего цвета: сине-серого, а не сине-зеленого –  как Средиземное, цвета Оки осенью.

Некто наливает воду в корыто из валенка, Старушка приходит с плошкой, корабликом, Марина подходит, смотрит, Старушка берёт кораблик, топит его и отдаёт Марине абсолютно мокрый. Марина разворачивает его и начинает читать. Пока она читает, Старушка плошкой зачерпывает воду и из ложки поливает Марину – голову, плечи, письмо.

МАРИНА. Тону на середине Оки. И когда уже совсем потонула, и, кажется, умерла – взлёт – я – на руках, голова под небом, и несут меня – утопленники, собственно, один – главный. А я его совсем не боюсь, а безумно люблю и жмусь к нему всем своим мокрым лицом и платьем, обняв за шею. А другие – утопленники или кто – его подвластные громко и радостно где-то под низом воют. И ступив на другой берег, он, с размаху ставя меня на землю, с громовым смехом: «А когда-нибудь мы с тобой поженимся, чёрт возьми!» Как до глубины живота обжигало это молодечество! Перенёс по водам и как самый обыкновенный мужик или студент: «Чёрт возьми!». И безо всякой моей просьбы – сам… он со мной – поженится! На совершенно мокрой, маленькой…

И вот однажды, не выдержав одинокого триумфа – Мама! Мне сегодня снились… утопленники… Будто они меня взяли на руки и несли через реку… А тот главный мне сказал: «Мы с тобой когда-нибудь поженимся, чёрт возьми!»

МАТЬ. Поздравляю! Я тебе всегда говорила! Хороших детей через пропасть переводят ангелы, а таких как ты… (Мать с грохотом захлопывает крышку рояля.)

МАРИНА. Балтийское море (если это Балтийское) дивного синего цве­та: сине-серого, а не синезеленого –  как Средиземное, цвета Оки осенью, мне оно безумно нравится. Лю­бить Юг – слишком дешево, всё что позволено северянину - меч­тать о нем. А так - низость измены.

(Мать обращается к двоим, как к слугам, они подбирают  бумажки, складывают в ее руку.)

Еще одно наблюдение: горизонт не скрывает ни одной высоты: всё - каждое высшее дерево, каждая колокольня - числится. Высокому – раз есть горизонт – не укрыться. Так и нас (затертых и затолканных) когда-нибудь откроют: восстановят.

Даже так: горизонт изобличает каждую высоту. (Марина подбивает руку Матери с бумажками, они снова разлетаются) Это  точное наблюдение.

Пауза.

МАРИНА. Думала о том, как, когда я буду старая, все будут читать, любить и знать мои молодые – сейчасешные  - стихи! – и чествовать (к чему, когда – сегодня!- тогда!- не любили!) – а может быть – не доживу – умру – и все тетрадочки потеряются.

МАРИНА нагибается взять листок, который у неё из-под рук выхватывают. Второй, третий… Другие люди не дают ей поднять бумажки, забирают их, потом ходят вокруг неё, дразнят, но бумаг не отдают.

МАРИНА. Нет, надо писать стихи. Нельзя заставить поэта обойтись без стихов. Нам дано в руки что-то, чего мы не в праве ни выронить, ни переложить в другие руки, которых – нет. Чем меньше пишешь, тем меньше хочется. Истощение – от отвычки. Не отрешайтесь, не отрекайтесь, вспомните Ахматову: «Если я умру, то кто же мои стихи напишет вам?» (Все трёхголосно выпевают стон.) Не вам, а просто: кто – мои стихи… Никто. Никогда. Это невозвратно. Вы обкрадываете лирику, безглагольную, беспомощную без нас, поэтов. (Дразнят бумажками, Марина хватает, все резко отнимают, стон обрывается.) Это меня беспокоит до тоски. (Она бросается к обоям и пишет. ОН берёт рулон, прикрепляет его к стенке, стоит над Мариной, развернув вниз рулон обоев, она на них пишет.)

ОН. Скучно читать. Ведь веры нет в стихах. Я никогда не читаю стихов. И никогда их уже не пишу. Стихи должны быть единственной возможностью выражения и постоянной насущной потребностью, человек должен быть на стихи обречён, как волк на вой. Тогда – поэт!

МАРИНА (сидя на корточках, снизу – вверх). Хотите одну правду о стихах? Всякая строчка – сотрудничество с высшими силами, и поэт – много если секретарь! – Думали ли вы, кстати, о прекрасности этого слова – секретарь? Секрет – тайна. (Он, пожимая плечами, слезает с табуретки.) Каждый мой стих – последнее, что я знаю о себе – самая, самая, самая последняя секундочка, точно наконец стоишь ногами на линии горизонта. (Он целует её в лоб, уходит.) Правда поэтов – тропа, зарастающая по следам. (Он по-французски читает Поля Верлена.)

Ходила по мосту, потом стояла и — пусть смешно! не смешно – физически ощутила Наполеона, едущего на Святую Елену, Ведь – тот же мост: доски. Но тогда были - паруса, и страшнее было ехать.

Наполеон. Святая Елена.

МАМА. Мне жалко только музыки и солнца.

МАРИНА. Мама! Кто такое Бонапарт?

МАМА. Тебе 6 лет и ты не знаешь, кто такое Бонапарт? Моя дочь!

МАРИНА. Но откуда я могу знать? Мне же никто не говорил!

МАМА. Да это ведь в воздухе носится!

Женщина приносит в подоле передника кораблики из бумаги, раздается пароходный гудок, и все пускают их в корыто, играют. МАРИНА отрывает календарный лист.

МАРИНА. Чего не могу жечь – так это белой бумаги. И дарю я белую бумагу так же, скрепя сердце, как иные – деньги. Точно не тетрадку дарю, а всё, в ней написавшееся бы. Точно не пустую тетрадку дарю, а полную – бросаю в огонь.

 Всё моё детство, всё моё младенчество – сплошной крик о белой бумаге. Почему не давали? Считалось, не будет бумаги, – не будет писать. Главное же – то, что я потом делала с собой всю жизнь, – не давали потому, что очень хотелось.

Пока все пускают кораблики, Женщины зовут Марину играться, она бросается к корыту, но двое хватают её за руки. Шум моря, музыка. Звавшие играться женщины уходит.

МАРИНА. Ася, давай помечтаем! Давай немножко помечтаем! Совсем немножко помечтаем.

АСЯ. Мы уже сегодня мечтали, и мне надоело. Я хочу рисовать.

МАРИНА. Ася, я тебе дам то, праздничное яичко.

АСЯ. Ты его треснула.

МАРИНА. Я его внутри треснула, а снаружи оно целое.

АСЯ. Тогда давай. (Люди, державшие Марину отпускают её, и она оказывается лицом к Асе.) Только очень скоро давай – помечтаем, потому что я хочу рисовать. (Марина и Ася садятся у корыта с корабликами и начинают дуть в глиняные свистульки. Ася вскоре уходит за пианино. Марина дует одна, дует – как плачет.)

РЕДАКТОР (берёт записную книжку, читает). По сей день слышу своё настойчивое и нудное, всем и каждому: «Давай помечтаем!» Сомнамбулическое и диктаторское, и нищенское: «Давай помечтаем!». Ибо прежде, чем поймёшь, что мечта – уже вещественное доказательство одиночества и источник его; равно как одиночество – драконов её закон. Пока с этим смиришься – жизнь должна пройти.

МАРИНА. А я была ещё очень маленькая девочка. (Шум моря, музыка.)

...Было много снов, тема – невозвратность. Куда-то - за последним чем-то – тороплюсь, добираю. Один сон - помню: за пластинкой Мориса Шевалье (моей любимой) самой (когда-то!) надо мной властной — а пароход уже далёко: за версты. И я Муру: - В шлюпке будет качать, уж лучше — пешком (по морю) сознавая неудобство пешего хода, но предпочи­тая его качке (больше веря ногам, чем лодке).

Молодая пара в немом режиме, прогуливается под чёрным зонтиком.

Нынче, 17-го, холод. Нынче 17-го новая (еще не видала) serveuse - мне: — Какой у Вас сын большой! Громадный! Прямо — рост первобытного человека – вполне серьезно, не как комплимент, а как отчет. — А Мура – и след простыл! Забегает — на секунду, еле стоит (в каюте) нога на отлете. Хорошо, что уже сейчас, что сразу показал... мое будущее.

МАРИНА. Быстро – быстро – быстро – ни пером, ни мыслью не угонюсь – думаю о смерти. Смерть для меня будет освобождением от избытка, вряд ли удастся умереть совсем. Я более, чем кто-либо достойна умереть через кровь, с грустью думаю о том, что неизбежно умру в петле.

Гром. Чёрный зонтик резко подменяется на красный, повторяя его движение восхода и захода.

Марина (окунает голову в корыто с водой, поднимаясь, резко бежит на стул, начинает записывать).

В трюме:                                                             Здесь

1. Б<ольшая> корзина                       Б<ольшой> чемодан

2. М<аленькая> корзинка                 

3. Сундук                                           1черн<ын>

4. Мешок                                           1 желтый

5. Мешок                                           1 корзиночка 6.Т.5.Р.

Грамм<офон>

Пласт<инки>

В трюме 6

В каюте 7

Уложить берет, умывальное, взять платочек, дать Муру зажигалку

ЗНАКОМАЯ ПО МОСКВЕ. Браслет. Давным-давно, ещё до отъезда из Росси, Марина подарила мне браслет. И носила я его всю жизнь: не потому, что мне его Марина подарила, а просто он был мне по руке и нравился. Браслет серебряный, литой, тяжёлый. Сломать такой – немыслимо. И вот как-то – захожу в магазин, и что-то со звоном падает на пол; смотрю, у моих ног половина браслета, вторая осталась на руке. Стало мне как-то не по себе, волей-неволей запомнился этот день, число: 31 августа 41 года. А через некоторое время мы узнали – именно в этот день, этого числа…

АЛЯ. Браслет, знакомый мне с детских лет… два его обломка, и линия излома – наискосок, с резкими углами, как молния.

У Марины падают из рук плошка с ложкой, доигрывает пластинка Шевалье.

Трое садятся в кружок, начинают забивать косячок.

МАРИНА. Один мальчик собирал на полянке землянику. Вдруг видит – перед ним стоит другой мальчик, только большой и весь в белом, а на кудрях – золотой круг.

- Здравствуй, мальчик. Дай мне земляники!

- Вот ещё выдумал! – первый с четверенек, - сам собирай, и вообще убирайся – это моя полянка!

И опять — носом в корм. И вдруг — шум. Так лес не шумит. Подымает глаза: а мальчик уже над полянкой... «Милый ангел! — кричит невежа, срывая с себя колпачок,— вернись! Вернись! Возьми все мои ягоды!» Но…

Все трое говорят друг за другом ревером:

Но, чтобы не забыть итога наших странствий…

От пальмовой лозы до ледяного мха,

Везде – везде – везде, – на всём земном пространстве

Мы видели всё ту ж комедию греха.

МАРИНА. Но — поздно. Вот край его белой одежды уже над березами, вот уже выше — уж и самой высокой березе самой длинной из своих рук... не достать, Обжора, упав лицом в злосчастную землянику — плачет, и плачу с ним — сама земляничная обжора и невежа — я.

Много я с тех пор видала земляничных полянок и ни одной, чтобы за краем непременной березы не увидеть того безвозвратного края одежды.

Трое курящих смеются.

«Старушка» надевает очки и начинает учить.

СТАРУШКА. Бесплодна и горька наука дальних странствий.

Сегодня, как вчера, до гробовой доски

Всё наше же лицо встречает нас в пространстве

Оазис ужасов в песчанности тоски.

И, как апостолы, по всем морям и сушам

Проносится. Убить зовущееся днём –

Ни парус им не скор, ни пар. Иные души

И в четырёх стенах справляются с врагом.

МАРИНА. Иные души?.. (несколько раз переспрашивает)

Редактор. Иные души справляются...

Все расходятся. Звучит музыка.

Пароход - думал? Переход - душ.

Еду совершенно одна. Со своей душою. Это всегда два: голова и я, мысль и я, вопрос и ответ, внутренний собеседник. И - сердце и я (физическое). И — тетрадь (эта бедная, драная) — и я. Нынче утром перевели часы — ещё на час, а вечером — ещё на час.

Две женщины, подбирая тетрадки, читают наперебой. МАРИНА отрывает лист календаря.

1-ая ЖЕНЩИНА. Записные книжки – это моя страсть, потому что – самое живое.

2-ая ЖЕНЩИНА. Когда я гляжу на свои словари и тетради, мне хочется расположиться на этом свете ещё на сто с лишним лет. Аминь.

1-ая ЖЕНЩИНА. Никогда гора не завидует горе, ибо только горы одни знают, как самой высшей из них далеко до Бога.

2-ая ЖЕНЩИНА. Историю я люблю отмытую временем от накипи газет. Время – сортировочная.

1-ая ЖЕНЩИНА. И всё-таки я знаю, что я – жизнь: я, а не они, хотя мне всё доказывает обратное.

2-ая ЖЕНЩИНА. У зимы, для меня, как у грудного ребёнка, настоящего нет.

1-ая ЖЕНЩИНА. В диалоге с жизнью важен не её вопрос, а наш ответ.

2ая ЖЕНЩИНА. Если поеду в Россию – как расстанусь с тетрадями?

1-ая ЖЕНЩИНА.. Я пишу только свои настольные книги.

2-ая ЖЕНЩИНА. Я так люблю любить…

1-ая ЖЕНЩИНА. Моя душа теряет голову.

Марина резко закрывает уши, их голоса стихают.

18-го утром, воскресение

Вчера на палубе слушала испанские и капитанские речи - карта нарисована мелом на доске. Потом испанцы танцевали, один, переодетый, кривлялся... Лучше всех была маленькая девочка, танцевавшая для себя.

Была песня Народного фронта. Едут в зеленых костюмах, один - в лакированных башмаках. Очень веселились.

Гудки. Женщины находят призрачную ткань-море, начинают играть ею, создавая волны.

1-ая ЖЕНЩИНА. Почему такая свобода во время сумерок?

2-ая ЖЕНЩИНА. Уверенный голос, шаг, жест.

1-ая ЖЕНЩИНА. А я знаю: лицо скрыто!

2-ая ЖЕНЩИНА. Свобода маски.

1-ая ЖЕНЩИНА. Мне в жизни нужно, чтоб меня не видели, тогда всё будет.

2-ая ЖЕНЩИНА. Исчезнуть, чтобы быть.

1-ая ЖЕНЩИНА. Не смерть ли?

Обе берут призрачную ткань-море, ходят с ней как с неводом, пытаясь загрести Марину.

МАРИНА. А может, лучшая победа

Над временем и тяготеньем –

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…

Может быть – отказом

Взять? Вычеркнуться из зеркал?..

Марина хватается рукой за тряпку, Женщины запелёнывают её.

ИРА. И всё-таки, ещё этот свет.

МАРИНА. Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгромождённости, по насущности снов. Как я не знаю этого, как я не люблю этого, как я обижена в этом.

ОБЕ ЖЕНЩИНЫ. Тот свет, ты только пойми: свет, освещение, вещи, инако освещённые.

Гудок, Женщины отходят, ткань падает с памятника, женщины  наливают  кружки.

МАРИНА. Подъезжаем. За завтраком проехали Кронштадт. Море оживленное: военные суда, пароходы, пароходики с пассажирами, моторные лодки.

Кажется – подъезжаем к столице. Говорят – 30 километров. Невы не будет, будет – канал. А будет ли Лев?! Скоро таможня. Все готово.

Тревожные аккорды гитары. Женщины подходят к корыту, поднимают кружки, говорят тост. МАРИНА  срывает лист календаря.

1-ая ЖЕНЩИНА. Смерть в доме умирающего, в доме умершего смерти нет.

2-ая ЖЕНЩИНА. Смерть из дому уходит раньше тела, раньше врача, и даже раньше души.

1-ая ЖЕНЩИНА. Отсюда, несмотря на горе, вздох облегчения – наконец-то!

2-ая ЖЕНЩИНА. Отсюда торжествовать её уход, объедение и опивание на поминках.

1-ая ЖЕНЩИНА.  …воспоминание, передача…

2-ая ЖЕНЩИНА. …и повторение последних подробностей…

1-ая ЖЕНЩИНА. …заговаривание мёртвого.

ВМЕСТЕ. Громогласие дома после смерти.

Они чокаются, выливают из кружек воду в корыто, бросают в него кружки. Марина ходит, что-то ищет, берёт за руку Мура, оба стоят посредине.

Женщины притаскивают длинную тряпку, ставят на неё корыто, стаскивают  все бумажки, тетради, вещи, кораблики, складывают всё кучей.

МАРИНА. 19-ое, понедельник

— 9 ч. утра — Кажется, скоро Москва.

Орешник.

Таможня была бесконечная. Вытрясли до дна весь багаж, перетрагивая каждую мелочь, уложенную как пробка штопором. 13 мест, из которых 1 очень большая корзина, 2 огромных мешка, 1 корзина с книгами - уплотненная. Мурины рисунки имели большой успех. Отбирали не спросясь, без церемо­ний и пояснений. (Хорошо, что так не нравятся — рукописи!) Про рукописи не спросили - ничего. Главный таможенник был противный: холодный, без шутки, другие — с добродушием. Я — шутила и безумно торопилась: вещи обратно не вмещались, помог поезд ждал. Помог низший служащий и еще - выручил другой, сказав, что последний чемодан (большой, черный) — смотрен: смотрен не был — и все это знали. Но поезд больше ждать не мог.

Гудок-свисток. Тряпку с барахлом утаскивают. Мур, уходя, натыкается на оставшийся кораблик, подбирает, разворачивает, читает.

МУР. Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!

Нам скучен этот край! О, смерть, скорее в путь!

Пусть небо и вода – куда черней чернила, –

Знай, тысячами солнц сияет наша грудь.

Мур уходит. Свист паровоза. Стук колёс.

МАРИНА. Утром проснулась, подумала, что годы – считанные (потом будут месяцы…) (Подошла к карте, пальцами трогает карту.)

Прощай, поля,

Прощай, заря,

Прощай, моя,

Прощай, земля.

Жалко будет. Не только за себя. Потому что никто этого – как я – не любил. Отрывает календарный лист с последней датой 19 июня, остаётся один белый лист. Музыка, Марина укрывает карту призрачной тканью-морем.

Текст за сценой

– Ну, где же ты? Пойдём, опоздаем на открытие…

– Скорее. Там уже все собрались.

– Ну, чего же ты? Идём.

Входят люди; те, которые в самом начале пришли на чердак. Тормашат МАРИНУ. Она снимает браслет. Стряхивает с себя наваждение и вот, это уже не Марины, а одна из пришедших. Она кладет браслет к карте, завешенной тканью-морем. Все уходят. Музыка на коду.